Рассказы Оксаны Хомко

• 27 мая 2010

Конкурс «Волшебное перышко» Второй этап

Об авторе

Я – Оксана, мне 16 лет, учусь в 10 «А» классе МОУ «СОШ № 10» города Вихоревка Иркутской области.

Я люблю читать, изучать английский язык, плавать в бассейне, проводить время со своей семьёй и наедине с собой. Больше всего мне нравится творчество во всех его проявлениях: обожаю рисовать, сочинять стихи и небольшие рассказы и сказки, лепить из глины, вязать, шить и просто что-то мастерить и придумывать.

Постоянно участвую в различных конкурсах, соревнованиях и акциях, и часто – успешно. Люблю стрекоз, дождь и зимнее утро. И еще много что люблю…

«Старая скрипка»

Жила-была скрипка… Конечно, она не могла жить, вернее сказать: была скрипка. А вот хозяин ее – бедный скрипач – жил. Он был совсем уже старый, все его лицо было покрыто морщинами, волосы были совсем седыми и всегда спутанными. Руки его дрожали, из глаз постоянно текли слезы. Он вытирал их старым, но чистым беленьким платочком.

Скрипку свою старик очень любил. Кроме нее у музыканта никого не было. Когда он играл на ней, у него переставали болеть ноги, руки переставали дрожать, мутные глаза блестели, и только слезы текли сильнее. Скрипка тоже любила музыканта. Она всегда чувствовала его настроение. Когда он грустил, она пела тонким, жалостливым голоском. Зато, когда он радовался, аккорды ее становились быстрыми, и ей хотелось плясать, но она не могла.

Каждое утро музыкант со своей скрипкой выходил на центральную площадь города. Он клал шляпу с потертыми полями на мостовую перед собой, брал смычок, устраивал скрипку на плече и, кашлянув два раза для чего-то, проводил смычком по струнам. Скрипка запевала свою песню.

Так проводили они целый день – скрипка пела, а старик плакал. Иногда скрипка слушала звон монет, падавших в шляпу, и смотрела на прохожих. Среди них были и серьезные «дамы и господа» – они никогда не кидали монет в шляпу. Время от времени по мостовой пробегали дети. Они всегда останавливались и смотрели на старика. Если они были с родителями, то обязательно дергали их за рукав и требовали бросить монеты в шляпу.

Вечером, когда солнце багровело, музыкант со скрипкой уходил с площади. На деньги, брошенные за день в шляпу, скрипач покупал пирожок с капустой и, если монет хватало, немного квасу. Тогда он надевал шляпу. Если в ней оставалось несколько монет, он клал их в карман куртки, которая когда-то была кожаной. Придя в свою каморку под лестницей, он укутывал скрипку в прохудившуюся серую ткань; и она смотрела, как музыкант ел пирожок, запивая его квасом. Монеты, спрятанные в карман, он прятал в найденную когда-то банку из-под чая.

Это повторялось каждый день много лет подряд, и постепенно скрипке становилось петь все труднее и труднее. К вечеру она начинала хрипеть, переливы ее прерывались жалостным скрипом. Дети стали реже останавливаться перед стариком, а взрослых занимали свои проблемы. Монет в шляпе хватало только на пирожок с капустой, а вскоре и на него перестало хватать.

Однажды старик ушел зимним утром, а скрипку оставил в каморке. Она не могла понять, почему он так поступил; она не знала, что он делал целый день, почему вернулся вечером печальнее обычного и без пирожка с капустой.

В каморке было холодно – скрипка это чувствовала, но не мерзла. Музыкант дрожал, кутаясь в свою куртку, и дышал на худые желтые пальцы. Он посмотрел на скрипку. Взгляд его выражал обреченность. Морщины под глазами и вокруг рта жалостливо опустились и углубились. В тишине был слышен хруст в углу (непонятно: чем могла хрустеть мышь), завывание ветра, постукивание снежинок о стены каморки. Из приоткрытого рта старика мерно появлялся пар и, казалось, тоже создавал какой-то неуловимый шум. В глазах скрипача загорелась решимость.

Он встал, взял скрипку, снял с нее ткань и положил в железную печь… Положил в железную печь. Затем он взял спичку из запаса «на черный день» и поджег. Старик хотел уже поднести ее к скрипке, но никак не мог решиться. Спичка горела и вскоре обожгла ему пальцы. Он кинул ее в печь и положил обожженный палец в рот. Скрипка вспыхнула.

Языки пламени лизали исцарапанный лак. Скрипке не было больно. Она чувствовала, как обгорел весь лак, и занялась древесина.

Старик сидел перед печью, грел руки и смотрел на огонь. Горячие его слезы, вытекши из глаз, остывали, отрывались от подбородка и шипели, достигнув печи. Он вспомнил, как скрипка быстро пела, когда он был молодым. Они вместе ходили в консерваторию. Там было светло и тихо, а, когда кончалась песня, звучали аплодисменты. Денег хватало на фрак, белую рубашку и бабочку. Каждый день скрипач обедал в ресторане с белыми скатертями и огромными люстрами. Скрипка в те времена лежала в футляре, обтянутом темно-синим бархатом.

Скрипка уже догорала. Теперь она чувствовала себя свободно, она была везде, а не теснилась в деревянной оболочке. Она смотрела на музыканта. Старик спал сидя перед печкой и прислонившись к стене. Из глаз его текли слезы.

Он не проснулся утром.

На кончике носа старика замерзла слезинка.

Так он еще долго сидел, а скрипка смотрела на музыканта и чувствовала, какой он холодный. Ей не было скучно, она не могла жалеть или грустить. Она готова была остаться здесь навсегда. Да и куда ей деться от старого скрипача?

«Ты разбил мне сердце»

Не адресовано никому.

Я шла по раскаленному солнцем асфальту. Шла просто так – куда-нибудь. Так хотелось снять туфли, свернуть на газон и пойти по траве, блестящей от огромных капель бриллиантовой россы. Неожиданно в голову пришла мысль, что, вернувшись домой, я не обнаружу в холодильнике ничего, кроме какого-то количества майонеза на дне ведерка с синей этикеткой. Хорошо, что при выходе из дома я захватила с собой сумочку (а там всегда есть деньги). Естественно, что я свернула в сторону ближайшего магазина. Я дошла быстро, что и не удивительно – так требовал желудок.

Когда я взялась за ручку двери, она легко подалась и даже неожиданно ударила мне в лоб. Я отшагнула назад и стояла так – ошарашенная, в ожидании того, кто покажется сейчас из-за нее. Ты не заставил себя ждать. Дверь медленно отворилась, и ты показался, посмотрел на меня и виновато улыбнулся. Я начала кричать всякую ерунду, которую принято кричать в таких случаях. Ты слушал. Молча и не перебивая. Когда речь моя закончилась, ты тихо извинился. Я не стала реагировать, а просто прошла в магазин, заняла очередь.

У тебя такие глаза. Прозрачные. Нет. Глаза не могут быть прозрачными, тогда через них будет виден мозг. У тебя глаза просто светились, поэтому и показались мне прозрачными. А улыбка. Она делала тебя похожим на щенка, нечаянно написавшего на ковер.

Подошла моя очередь. Я купила все, что мне хотелось и, взяв сумки, подошла к двери. Хотела уже толкнуть ее. Но дверь открылась сама, так что я запнулась о порог и потеряла совсем равновесие, но чья-то ловкая заботливая рука обхватила мою талию, не дав упасть. Я вздрогнула и, оглянувшись, увидела те же светящиеся глаза.

Ты взял мои сумки и предложил познакомиться, назвал свое имя. Я назвала свое. Ты захотел проводить меня, я согласилась. Мы шли и говорили о чем-то, ты смешил меня. Мне было хорошо с тобой, и не захотелось понять, что мы находимся перед открытой дверью моего подъезда. Я нехотя попрощалась с тобой (ты не спросил номера телефона, поэтому навсегда).

Я медленно поднялась по лестнице, отперла дверь ключом, вошла и прислонилась к стене. Я надеялась, что когда-нибудь еще тебя увижу, но не ожидала, что так скоро.

Кто-то постучал и открыл незапертую дверь, я вздрогнула и увидела тебя. Ты начал невнятно что-то говорить и показал мои пакеты, которые принес только что. И тут я как-то вдруг начала смеяться. По-детски, не стесняясь. Ты тоже. Я смеялась скорее не из-за нелепого случая, а просто радовалась, что обрела тебя снова…

Прошло несколько дней с этого момента.

Каждый вечер мы встречались и гуляли по набережной. День был для меня только ожиданием. Каждый вечер я могла видеть твои глаза, ощущать запястьем прикосновение твоей ладони – такой теплой и осторожно-нежной, могла слышать твой голос – мягкий и бархатный, какой нельзя описать и необходимо слышать.

Я была счастлива. Ты говорил, что любишь меня. Это была правда. Уже несколько рассветов подряд заглядывали ко мне в окно, обещая хороший день; несколько вечеров я засыпала, не мечтая, просто ожидая утра; несколько ночей видела во сне повторение сегодня.

Вот и теперь твои глаза смотрели на меня, ты говорил что-то. Сказал, что здесь душно и предложил выти на балкон. Я согласилась.

Ты говорил слова, которые мне были приятны, и вдруг среди всех твоих слов я услышала:

– Прощай.

– Что?

– Прощай…

Я ничего не поняла, но не стала переспрашивать. Да и не успела бы…

Ты обнял меня за плечи и смотрел взглядом ничего не выражающим. Я никогда не видела тебя таким равнодушным, мне казалось, что твои глаза могут выражать только безграничную нежность. Твои пальцы сжались так, что мне стало больно. Обидно – останутся синяки. Ты приподнял меня, посадил на перила, разжал пальцы и толкнул.

Я не сразу поняла, что падаю. Ты смотрел мне в глаза, но недолго, спустя секунду ты сделал шаг назад и скрылся в комнате.

Я летела лицом вверх, раскинув в разные стороны ноги руки; и не могла даже думать, почему ты так поступил. Я поняла, что доживаю последнюю секунду. Жаль…

Я перевернулась и летела теперь лицом вниз, но не видела приближающийся асфальт, не заметила холодную слезинку, высохшую на щеке. Не слышала свист ветра в ушах, не чувствовала запутанных волос. Я не ощущала горячий асфальт, колючий удар; как моя кровь растекается, образуя теплую лужу. Не чувствовала, как ломались все мои кости, как рвалась кожа, как я не могла дышать. Не видела людей, собравшихся вокруг, докторов в белых халатах. Не слышала испуганного шепота зевак, заключения: «Она мертва». Не поняла, что меня положили на носилки и куда-то повезли. Не ощущала страха.

Я почувствовала только, как мое сердце разбилось на несколько частей; слышала, как его осколки со звоном прыгали по асфальту.

Фото и рисунок автора

(Bilberry)